Пепел Клааса - Страница 108

108

«Какой прок был бы мне от храбрости, унаследуй я её по природе? Более заслуги у свиньи, переделавшей себя в волка, чем у волка, пожирающего свиней».

Но он никому не открывал своих мыслей, и, когда не оставалось ничего лучшего, тешил себя людской завистью.

Ещё удачнее тешил Лукас публику. Он лицедействовал и имел успех. Театральным занавесом поднимались перед ним подолы – тяжёлые парчовые, нежные шёлковые, грубые домотканые. Он выпускал своего петрушку на подмостки и исполнял по настроению одну или несколько зазубренных ролей. Как всегда, женские колени радостно раздвигались, ноги обхватывали его бедра и в промежутке между тем, как петрушка сигал в очередной ушат и криком восторга, Лукас успевал посетовать на свою долю – долю человека, разыгрывающего любовь вместо того, чтобы любить. А после, когда преувеличенные слухи об очередном триумфе разносились со скоростью лесного пожара, множа число ненавидящих и вожделеющих, Хамерштетер предавался размышлениям о неразумности этикета. Люди прячут от посторонних взоров самые безобидные члены, укрывая их юбками или гульфиками, и при этом выставляют на всеобщее обозрение непристойнейшую часть тела – лицо.

«Те нехитрые изыски, что располагаются между ног, – частенько говаривал Хамерштетер, – мало рознятся между собой. Желание сих членов всегда просто, а потому невинно, как просьба младенца. Иначе обстоит дело с лицами: они лгут, скрывая подлинные намерения своих обладателей. Посудите сами, что может быть неприличнее лица?»

На открытых пространствах Лукас отставал от русских, чтобы не быть замеченным. Он прислушивался к шорохам леса, пению птиц, следил взглядом за белками, что скакали с ветки на ветку и любопытно поглядывали на чужака в белых одеждах, исполосованных чёрными крестами. Чем глубже входил он в эту безбрежную землю, тем желаннее казалась ему она, но вместе с тем, и неприступнее. Поле, лес и самый воздух густели перед ним, делая движение вперёд всё труднее и труднее, они словно не хотели пропускать его, расчётливого пришельца, в свои заповедные святыни, где каждый холм и аромат возвещали свободу, недоступную разумению, но внятную сердцу. Противление земли русской, как и всякой сказки, ощущалось тогда лишь, когда ей внимали, затаив дыхание. Хамерштетеру казалось, что если бы он сошёл сейчас с коня и припал всем телом к земле, она прошептала б ему из недр своих нечто такое, от чего бы он в миг поседел, и о чём вспоминал бы со сладкой истомой до конца дней. Псковичи и новгородцы, каждый мужик, поп и боярин в этих диких краях слушали безмолвную речь родной земли, внимали ей так, как в немецких землях и по всем землям Европы внимают небу. Хамерштетер ощущал в безмолвном многоголосье русского леса, что война, в которой он учувствовал не кончится никогда, ибо борются тут не люди, а стихии, не тела, но души. На берегу Смолина схлестнутся не армии, не мечи и стрелы, и даже не латинская вера с греческой. Земля схлестнётся с небом, тёмное и тёплое, глубокое и вязкое поднялось на брань со стихией прозрачной и ослепляющей своей кристальной ясностью, в коей нет места ничему, что осмелилось бы противостать пробудившемуся рассудку.

Хамерштетер прислушался. В далёком гуле он безошибочно различал гомон тысяч голосов, топот тысяч ног и копыт. Привычные мысли вернулись, и волшебство, в которое он погрузился на миг, улетучилось. Его конь тоже прислушивался, беспокойно поводя ушами. Лукас спешился и повёл скакуна к ближайшей рощице, открывавшей вид на поле. Едва успел он укрыться, как из-за леса появилась голова колонны. Пёстрое, изукрашенное псковскими и московскими стягами войско выплеснулось на открытое пространство, охватив собой и поле и лес. Хамерштетер пытался сосчитать всадников и пеших, но вскоре сбился и лишь в оцепенении наблюдал за движением несметного множества.

«Боже, сколько же их? – думал он, и сердце леденело от ужаса. – Сколько же их!»

Шли весело, безо всякого строя, словно на гулянье. На опушке показались татары. Оказавшись в поле, они пришпорили своих приземистых лошадок и понеслись, улюлюкая, рассекая ветер. Скакали прямо на Хамерштетера. Что если, заметят? Лукас вообразил, как кривая сабля вспарывает ему живот. В желудке заныло. Он не хотел умирать. Ни здесь, в этом поле, ни там у озера. Он точно знал, чего ему не хотелось. Смерть, тупая и безобразная копошилась у него в кишках, металась в легких, норовила цапнуть за сердце. Лукас рванулся с места, вскочил в седло и поскакал во весь опор. Татары бросились за ним, радостно визжа, а русские только выпустили десяток стрел для острастки и хохотали, тыча пальцами.

Хамерштетер понял: от татар не уйти. Над ухом просвистела стрела. Он свернул в чащу.

«Дороги назад не найду», – промелькнуло в голове. Татары слегка отстали. Лукас вылетел на берег лесного ручья, через который было переброшено бревно, соскочил с коня и отстегнул от седла арбалет. Татары появились, когда он уже сделал шагов пять по бревну. Они явно хотели взять его живым. Один из них сошёл с коня и устремился за рыцарем. Лукас прижал к груди арбалет, чтобы татары его не заметили. Едва он ступил на берег, как развернулся и выстрелил. Стрела наполовину вышла из горла татарина, кровь ударила фонтаном, он пошатнулся и рухнул в воду. Сквозь раскосые глаза на Хамерштетера смотрело удивление. Лукас бросился к бревну и толкнул его, что было сил. Татары загалдели, и ещё одна стрела со звоном отлетела от нагрудного доспеха Хамерштетера. Толедская сталь выдержала. Поняв, что немец уходит, азиаты ринулись в воду на конях, но не смогли сразу выскочить на берег. Хамерштетер скрылся в лесу. Он развязал на бегу ремни, державшие доспех и сбросил дорогостоящую броню. Бежать стало легче, но он по-прежнему не знал, где искать спасения. Вдруг он очутился на поляне перед деревянным теремом. Над бревенчатым забором нависла ветка разросшейся сосны. Не помня себя от ужаса, Лукас забрался на дерево и стал пробираться к забору. По ту сторону Хамерштетер увидел копну сена и прыгнул. Совсем рядом он услышал пронзительный крик. Лукас вскочил на ноги и рванул меч из ножен и замер в оцепенении: перед ним стояла высокая и дородная русская, воздушная и загадочная как новгородская София. Глубокие карие глаза со страхом смотрели на него, на пышной груди покачивалась толстая коса. Хамерштетер то смотрел на девушку, то оглядывался на забор. Худшее из его предположений оправдалось: татары услышали крик. Раздался стук в ворота.

108