Пепел Клааса - Страница 114

114

– Забыв страх Божий, многие из них держали наложниц, именуемых полупоподьями. Отныне дозволяем им только, буде ведут жизнь непорочную, петь на крылосах и причащаться в алтарях, иереям в епитрахилях, а диаконам в стихарях…

Шварц понимал чужую речь. Он всматривался в толпы вельмож, ища кого-то.

– …и брать четвёртую долю из церковных доходов: уличённые же в пороке любострастия да живут в мире и ходят в светской одежде.

Наконец Шварц заметил его. Хамерштетер стоял, низко склонив голову. На нём был богатый чёрный камзол и плащ отороченный мехом. Почувствовав на себе взгляд, Лукас поднял голову, глаза их встретились. Хамерштетер побледнел. Шварцу стало жаль его, и он поспешил удалиться.

Переступив порог, он очутился на знакомой с юности улице Базеля, где располагался университет. Перед окнами беседовали два учёных мужа, время от времени бросая уничтожающие взгляды на распахнутое окно, из которого лилась гневная немецкая речь.

– Сего невозможно долее терпеть. Ослиная Голова отравляет своим ядом студенчество, высмеивает основы медицинской науки, должно положить конец его бредням.

– Хуже его насмешек, столь же глупых впрочем, как и его способы лечения, я нахожу дурновкусие выскочки. Отказавшись от латыни, он изъясняет медицину языком конюхов и кухарок.

Конрад прислушался к оратору, вещавшему из окна.

– Эти бездари, эти никчёмные коллекционеры печёнок и дегустаторы кала, эти ничтожества, изучающие искусство врачевания по изъеденным червями фолиантам! Что знают они о медицине? Ничего! Они не имеют ни малейшего представления об архее, пронизывающим тело человеческое и связывающее его с телом мироздания, они не исследуют путей Мелюзины в человеческой крови и не вникают в небосвод, помещающийся внутри человека, ибо слепы к небосводу у себя над головой!

Шварц подошёл к окну, желая разглядеть лектора. Человечек с широким носом и здоровенной лысиной, обрамлённой всклокоченными волосами, размахивал руками, тряс засаленными рукавами рабочего халата. Высокий лоб перекатывался шишками, продолжая замысловатую игру мускул на дряблом лице. Трудно было узнать в этом истёртом жизнью мужчине исполненного надежд юного Теофраста, но и не узнать его было невозможно: чёрные глаза по-прежнему извергали загадочный подземный огонь.

– Запомните сказанное мной. Это вам говорит не кто-нибудь, а сам великий Парацельс! – закончил Теофраст и вышел из лекционной залы.

Шварц решил догнать его. Он прошёл под аркой, но, вопреки ожиданиям, попал не в университетский дворик, а в роскошный зал, битком набитый первыми лицами Империи: курфюрсты, герцоги, графы, бароны и множество духовных лиц, в том числе епископы и папский легат, более двух сотен человек. Трон занимал бледный юноша с тонкими чертами лица. Взгляды всех были устремлены на августинца, стоявшего перед столиком, на котором лежала стопка книг. Конрад находился сзади и не мог видеть лица монаха. Зато он прекрасно видел прелата, который указал на книги, и, смотря на августинца немигающим взглядом, спросил:

– Брат Мартин, отрекаешься ли ты от этих осуждаемых Церковью книг твоих или всё ещё продолжаешь в заблуждениях своих упорствовать?

Шварц не верил своим ушам. Его рассудок уже приблизился к опасной черте, за которой сон и действительность, прошлое и будущее сливаются в беспорядочной пляске, обычно именуемой безумием. Он надеялся, что вздувшаяся река жизни всё же вернётся в свои берега, и «брат Мартин» окажется всего лишь тёской Эрфуртского бакалавра, но голос, мощный и ясный, вдребезги разбивая представления о возможном и невозможном, рассеял сомнения.

– Ваше Императорское Величество, Ваши Святейшие Высочества и все яснейшие Государи мои! – заговорил Мартин. – Совесть моя свидетельствует мне, что во всём, что я доныне говорил и писал, я не имел другой цели, кроме славы Божьей и наставления христиан в чистейших истоках веры.

В некоторых книгах моих я восстаю на папство и тех служителей, которые ученьем и жизнью своей губят весь христианский мир, ибо никто уже ныне не может ни отрицать, ни скрыть, что не Божьими, а человеческими законами и постановлениями Пап совесть верующих жалко скована и замучена… Не учат ли эти люди, что ни на какие законы и постановления Пап, будь они даже противны Евангелию, восставать не должно? Если бы я отрёкся от этих книг моих, то я ещё усилил бы нечестие, открыл бы ему все двери и окна – особенно в том случае, если бы могли сказать, что я это сделал по воле Его Императорского Величества и всей Римской Империи. Боже мой, страшно подумать, какому злодейству я тогда послужил бы орудием.

Как защититься мне от моих обвинителей? Что им ответить? То же отвечу, что на допросе у первосвященника Анны ответил Христос ударившему Его по лицу служителю: «Если я сказал худо, то покажи, что худо». Ежели Сам Господь, зная о Себе, что Он заблуждаться не может, всё-таки соглашался, чтобы против Его учения свидетельствовал жалкий раб, то насколько же более мне, несчастному и слишком легко заблуждающемуся грешнику, должно согласится, чтобы против моего учения свидетельствовали все, кто хочет и может. Вот почему милосердием Божиим заклинаю Ваше Императорское Величество и всех яснейших Государей моих, и всех, кто слушает меня, от мала до велика: да свидетельствуют все против меня, да обличат заблуждения мои на основании Слова Божия и только что это сделают – я отрекусь и сам брошу книги мои в огонь!

Верьте мне: прежде, чем начать дело моё, я много думал о тех смутах и распрях, какие могут произойти от моего учения, и вот, что я понял: радоваться надо происходящему от Слова Божья разделению, ибо Сам Господь говорит: «Не мир пришел Я принести, но меч». Дивен и страшен Господь наш в судах Своих. Бойтесь же, чтобы желание ваше восстановить мир, отвергнув Слово Божие, не было причиной величайших бед.

114