Пепел Клааса - Страница 55

Ни личности, ни народу, ни цивилизации, ни человечеству или ещё более сложной органической соборности в эти особые времена невозможно уйти от судьбоносного выбора. Но стоит лишь совершить его, как на смену напряжённой сосредоточенности приходит прозрение, граничащее с убежденностью: выбор был предрешён, мы избрали только то, что могли и должны были избрать, и свобода наша и мучительная ответственность суть ничто иное, как движение по пути, проложенном таинственной рукой в лабиринте мироздания задолго до того, как младенческий крик возвестил о появлении на свет человека, сделавшего выбор теперь; до того, как люди, связанные общей судьбой впервые осознали себя единым народом, который оказался на историческом перепутье; до того, как небывалый прежде образ жизни, мысли и чувства народов, воплотился в новой цивилизации, интуитивно ищущей свою особую идею.

Именно в таком состоянии пребывал в описываемую минуту Бальтазар фон Рабенштейн. В задумчивости, охватившей его теперь, читалась вечность, которая обращалась к себе самой с посланием, писанном на языке времени, и посланием этим был человек. Видно было, как в нём идёт ожесточённый спор двух партий, одна из которых требует повиноваться Гогенгейму, другая же, наоборот, отвергнуть его советы с негодованием.

Но вот, Бальтазар стремительно вышел из зала. В одной руке он держал фонарь, в другой сжимал заветную медаль. В мерцании лампы Конрад едва успел разглядеть его лицо: оно выражало твердую решимость человека, идущего навстречу своей судьбе. Шаги на винтовой лестнице стихли. Помедлив немного, Шварц заглянул в узкое окно, выходившее на восточную башенку донжона. Там располагались покои Агнесс. Он не ошибся. В её окошке появился свет. Разглядеть было ничего невозможно, но Конраду почудилось, будто он видит две лёгкие тени, трепещущие подобно стягам на ветру. Свет погас, а затем послышалось ржание коня и цокот копыт. Бальтазар фон Рабенштейн покинул родовой замок и устремился в неизвестность.

Шварц вошёл в зал. Вильгельм стоял у окна, сложив руки на груди. Эта поза напомнила крестоносцу магистра Плеттенберга. Именно так он и стоял у окна в тот день, когда русские еретики проповедовали в Риге.

Теофраст сидел возле стола, его голова покоилась на ладошке, в глазах плясало пламя догоравшей свечи.

– Отец!

– Знаю.

Теофраст приблизился к нему.

– Ты ведь сам всегда учишь милосердию к больному. Он не увидит смерти своей возлюбленной, но разве это принесёт ему облегчение? Я думаю, он наложит на себя руки, проклиная тебя за то, что ты отнял у него столько дней, которые он мог бы провести рядом с Агнесс. Ведь ты просто мог отказаться лечить её…

Третье проведение. Третий голос

И будет в те дни:

Шаги Александра гулко отзовутся под сводами библиотеки, теряясь в недрах лабиринта. Мысли его будут путаться, душа заноет.

«Если их вывод верен и доисторический мир погиб из-за пренебрежения к Высшему Знанию, – подумает он, – то не приблизилось ли человечество снова к опасной черте?»

Александра обеспокоят не зелёные плащи, и даже не вольнодумство художников: «Возможно, Начикету удастся убедить Артура в гибельных последствиях отказа от Предания. Наверняка, он покажет ему расшифрованный отрывок и произведёт надлежащее впечатление. Но выход ли это? Да, удастся оттянуть раскол, но только на время».

Александра встревожит деградация сословия Посвящённых, их намерение произнести Великое Заклинание:

«Высшее Знание учит, что боги появятся лишь там, где умы совершенно свободны. Порабощение сознания второго и третьего сословий означает конец надеждам на обожествление человечества. Пусть многие из мудрецов усомнились в Предании, но рождение богов остаётся, тем не менее, смыслом их жизни. Посвящённые готовы похоронить смысл существования ради… Да, ради чего?»

Александр станет перебирать в уме все возможности, но только одна из них покажется ему убедительной:

«В конечном итоге, они заботятся о самосохранении, а если совсем честно – о сохранении своего влияния. Их манит власть! Власть, а не Высшее Знание и не великая цель преображения мира. Сколько Посвящённых верит в рождение божеств? Что, если Высшее Знание стало для них средством, маскирующим подлинную цель, ту же самую, что преследовали и доисторические люди – власть!»

Эта простая мысль поразит Александра.

«Если всё обстоит именно так, – продолжит он рассуждать, – то схизма среди зелёных – это следствие ослабления духовности Посвящённых, а не её причина. Душа Мира должна была ответить на замутнение Мысли. Эфир возмутился, и беспокойство передалось наиболее чутким из зелёных плащей. Раньше равновесие опиралось на веру Первого Сословия. Они усомнились, и началось сползание к новой катастрофе».

Александр войдёт под очередной свод. В каменной нише прямо перед ним появится крупная сова. Она посмотрит ему в глаза. Александр взмахнёт рукой, птица с шумом взлетит и унесётся прочь по анфиладам галерей.

«Совы в библиотеке – плохой знак. Эфир омрачён душевным беспокойством».

Начнёт сквозить. Порыв ветра взметнёт лиловый плащ Александра, на стену упадёт хищная тень.

– Всё разрушено. Всё в руинах, – прохрипит вдали уже знакомый голос.

– Кто им дал право? Кто их просил? – донесётся из другой галереи. – Они нам в глаза улыбались с экранов, а сами планировали эту гнусность! Ненавижу! Ненавижу!

Голос раздастся с разных сторон, эхо ответит эхом.

– Только попробуйте отнять у меня гравюру! Слышите! Сволочи! Только попробуйте… Вы у меня всё отняли, а это я вам не отдам. Не отдам!