Пепел Клааса - Страница 67

«А что ещё оставалось? – вопрошал дядя Генрих риторически и отвечал сам же. – Боялись не немцев, а местных, тех, кто остался. От них пощады не жди». Когда Эдик спрашивал о поляках, дядя пропускал рюмку, махал рукой и говорил только: «Страшные дела творились». Эдик продолжал расспросы, однако дядя Генрих запирался и ни в какую не хотел рассказывать подробности. Дядя Генрих отличился и в партизанском отряде в Белоруссии. Узнал он о высылке родни в Казахстан уже после войны. Он очень наглядно мог себе вообразить, как его родственников загоняли в товарные вагоны, как выбрасывали трупы тех, кто не выдержал путешествия на Восток. Вспомнил ли он тогда о высланных им поляках, Эдик не знал.

Тётя Гертруда, сестра дяди Генриха, ненавидела большевиков. Причин было множество: продразвёрстки и голод, доводивший до людоедства – она рассказывала, как родители поедали собственных детей – захват заложников, пытки, казни и прочие прелести красного террора. В первые дни оккупации она, фольксдойч, устроилась работать машинисткой и переводчицей при штабе. Её быстро приняли в партию, где она сделала стремительную карьеру. Тётя Гертруда окончила войну в американской оккупационной зоне, успешно прошла процесс «денацификации» и приняла самое активное участие в созидании западногерманского экономического чуда.

Собрались всей семьёй в 91-м в уютном домике тёти Гертруды на окраине Шписсерсау. Славные старички, дядя Генрих и тётя Гертруда обнялись и долго стояли так, не в силах вымолвить ни слова. Потом пили чай, пели, смотрели фотографии. Дед с бабкой на снимках казались Эдику героями чёрно-белого фильма про войну: дядя Генрих – в гимнастерке и фуражке пограничника с пятиконечной звездой, бравый со здоровенной овчаркой, тётя Гертруда – холодная блондинка в сером облегающем кителе, белой блузке и чёрной пилотке. Эдик разглядывал эсэсовские руны на пожелтевшем глянце и пытался представить себе фронтовые будни тёти Гертруды и дяди Генриха.

Дядя Генрих давно отрёкся от коммунизма, а тётя Гертруда ещё раньше – от национал-социализма. От «измов» она избавилась, но в политкорректности не преуспела. Странная она, тётя Гертруда. Сказать чтоб сварливая – нет, хоть и ругает всё на свете. Сказать, что осталась в глубине души националисткой – тоже вряд ли, хотя евреи у неё «талантливые грязнули», русские – «лентяи и пьяницы», французы – «бездельники и развратники», итальянцы – просто «плуты», англичане – «мартышки», американцы – «гориллы» и так далее.

– А немцы? – осторожно поинтересовался однажды двадцатилетний Клаас.

– Эти хуже всех, – тётя Гертруда изящно поставила бокал с вином на стол. – Немец – это диагноз. Тебе очень не повезло Эуард, ты родился немцем. Теперь тебе придётся жить с этим до конца. Но не переживай, в худшем случае твой позор продлится ещё лет пятьдесят, шестьдесят. Даже наличие голландской крови в твоих жилах не меняет дела. Взгляни на себя, – тётушка сунула ему зеркало. – Видишь? Немец. Берегись себя, Эдуард, такие головы как твоя просто созданы для стальной каски и бронзового бюста. Не на твори пакостей, ты к этому предрасположен.

Немец, – тётя Гертруда с раздражением бросила зеркальце на туалетный столик, – это болезнь! Оглянись вокруг, посмотри на эти сальные рожи! Вон, смотри, – бойкая старушка отодвинула гардину. На улице скрипящий от чистоты господин погружался в чёрный мерседес.

– Погляди на него, сколько самодовольства, сколько пафоса. А кто он такой, этот Миллер? Всю жизнь недвижимостью торговал, прыщ на ровном месте.

Ни один народ в Европе, мой дорогой Эдуард, ни один народ, даже австрийцы, нас не любит. Не любят они Миллеров. Зато Миллеры себя ой как любят. Правильно, не за что нас любить. Немцы – пустейшие люди, замученные собственной неполноценностью. Отчего мы из кожи вон лезем, весь мир своей продукцией завалили? Если ты полагаешь, что дело только в деньгах, то сильно ошибаешься. Мы хотим заставить уважать себя, мы без конца заняты повышением самооценки. Немецкая философия, немецкая музыка, немецкое качество – Бош, Фольксваген, Мерседес, БМВ, Опель, Сименс. Как же, нас знают везде! Выскочки.

– А какой народ хороший по Вашему? Какая страна Вам нравится?

– Скоро я туда отправлюсь, дорогой мой, и сразу же пришлю тебе открытку. Отправлю с Deutsche Post, так что придёт без опозданий, не переживай.

– Вы собираетесь в тур-поездку? А что ж молчали до сих пор?

– Не в тур-поездку. Я эмигрирую.

– Как? Куда?

Пожилая дама вновь отодвинула гардину.

– Вон туда.

Под нависшими кронами дубов приветливо улыбались ажурные кладбищенские ворота.

Странная она всё-таки, тётя Гертруда.

– Он в Крыму погиб, – рассказывает Лысый, не обращая внимание на Эдика. – Я ездил к нему на могилу. Немцы нашим платят, чтобы присматривали за кладбищем. Там прям оба кладбища рядом: вот – наше, а вот – немецкое. На нашем бурьян, колдобины… Я споткнулся и прямо рылом в гробницу… А немецкое кладбище – всё чистенько, ухожено. Сидишь себе спокойно, вспоминаешь, выпиваешь…

Кто его знает, может и правда лучше б сейчас жили, если бы этот их, как его… победил… третий рейх – о! – Лысый многозначительно трясёт указательным пальцем, и добавляет, чуть помедлив:

– Почему «третий»? Где ж первые два? Ты не знаешь, а?

Эдик молчит.

«Третий рейх? – кричит он про себя. – Да что он знает о третьем рейхе, этот бомжара!»

Клаас знает толк в «третьем рейхе». Он не жил в те времена, но это и неважно. Совсем неважно. Потому что третий рейх всегда рядом. Клаасу знаком его вкус, цвет и запах. Слушая рассказы словоохотливой тётушки Гертруды, он понимал всё с полуслова. Да, да, эти чувства ему знакомы.