Пепел Клааса - Страница 71

К оглавлению

71

«Послесловие Клары» стало последним, самым полным, самым интимным ответом, мелодией, сотканной из отголосков их бесед.


День стоял свежий, ясный. Клара давно не чувствовала себя так хорошо. Поела.

Клаас отлучился всего на полчаса, на рынок. Открыл дверь, поставил пакет с продуктами на табурет, сказал нечто малозначительное, но громко, так чтобы она слышала, кажется что-то про цены. Ответом была тишина – звонкая, прозрачная, будто разбилась хрупкая драгоценность и все молчат в оцепенении, не смея вымолвить первое слово. Он вошёл в комнату и увидел её, лежащую диване бездыханно.

На табуретке листок. Ручка скатилась на пол.


Послесловие Клары


Пробьётся за пределы атмосферы
лишь тот, кто дышит запахом корней,
тяжеловесность каменной химеры
постигнет тот, кто свой среди теней.
Сладчайший сон и сочные гарниры
тому лишь внятны, чей уставший глаз
эпохами как кончиком рапиры
пронзает бытия иконостас.
И только тем, тогда, по той причине
доступны счастье, жизнь и красота,
кто есть никто, нигде, всегда и ныне,
кто ищет свою гордость у Креста.

Убаюканный воспоминаниями, Клаас засыпает. Ему снится дискотека на площади перед администрацией. И снова его обливают бензином. «Три! Два! Один!» – считает ди-джей. Огонь рвётся вверх, закрывая собой толпу, площадь, ди-джея. Клаас горит, но не чувствует боли. Влажное пламя нежно ласкает его, на душе становится легко и беззаботно. Он превращается в невесомый пепел, готовый в любую секунду взметнутся вместе с ветром и растворится среди синевы и звёздной пыли.

Пятое проведение
Второй голос

На воздухе Мартину полегчало, но сердце по-прежнему давила ноющая боль. Мир казался рисунком на стене – плоским и далёким.

– Я не лучше её, – шептал Мартин. – Не лучше её.

Мысли, одна страшнее другой, накрывали его с головой и уносили прочь в пучину неизвестности, туда, где нет ничего надёжного, ничего, за что можно ухватиться. Укрыться от греха за монастырскими стенами не просто, ибо мир и плоть бушуют по обе стороны стены.

«Грех обитает в сердце, грехом поражено всё, – думал Мартин. – Греховная страсть вырвала Агнесс из укромной кельи, попрала все священные обеты, низвергла в бездну страдания. Её душа обречена на вечные муки, и всё из-за чего?»

– Постригусь, – почти закричал он, – Постригусь!

А про себя подумал:

«Монастырские стены – песчаный замок на морском берегу: довольно лёгкой волны, и от него не останется и следа».

Мартин ощущал бессилие перед чудовищем, царившим в его душе. Оно помыкало им, обращало в прах все святые устремления, а потом наводило ужас неминуемым концом. Что мог противопоставить дьяволу он – жалкая оболочка чужой воли? Каждая молитва обращалась в богохульство, каждая поданная нищему милостыня жгла руки, ибо не содержала в себе предписанного Законом Божьим бескорыстия.

Мартин смотрел застывшим от ужаса взглядом на заливающее восток зарево, и ему мерещилось адское пламя. Ещё немного, кукловод снимет его как перчатку с руки и швырнёт в огонь. Бог, всемогущий и беспощадный, ввергает человека в сей мир греха и скорби, чтобы позабавиться им всласть, поманить надеждой на вечное блаженство, заставляя умерщвлять плоть постами, бдениями и молитвами, а затем отдаёт дьяволу на потеху и вышвыривает вон, во тьму внешнюю, «где червь их не умирает и огонь не угасает». Спасутся лишь немногие, кого Он Сам удостоит своей милости. Из всех одинаково виновных и обречённых Он выбрал ещё прежде создания мира несколько счастливчиков и лепит Себе святых. У них все получится: искренно молиться, возлюбить ближнего, без остатка отдать себя Богу. Они с неподдельным сочувствием взирают на барахтающихся в помоях смрадных грешников, они увещевают их словом, помогают разорвать путы беззакония, слёзно молятся о несчастных и с болью в сердце провожают проклятых в ад. Милость. Милость Бога. Её не купить, ни вымолить, ни взять силой.

– Я не лучше её.

«Может, её отправили в монастырь насильно? Может, она не ведает, что творит? Всё равно: преступить обет целомудрия! И не раскаяться! Как можно?» – недоумевал Мартин.

«Бог не дал ей покаяния, – звучал леденящий душу голос в недрах его существа. – Она уже горит заживо. Болезнь глодает её тело, а ад высасывает душу. Она не может покаяться, ибо растратила себя в плотских похотях. А ты? Ты, Мартин, свяжешь себя монашескими обетами?»

– Да, да.

– Обетом целомудрия?

– Да, свяжу. Я никогда не вступлю в брак. Я не коснусь женщины, никогда, никогда!

– Обетом бедности? Свяжешь ли ты себя обетом бедности? Будешь ли всегда ходить в грубой сутане? Воздерживаться от чревоугодия? Не станешь стяжать имущества? Не станешь искать земной власти?

– Да, Господи, да! – кивал Мартин, трепеща от ужаса, а потом вдруг прохрипел яростно:

– Отойди от меня, сатана! Я всю жизнь проживу в святой бедности, да!

– Свяжешь ли ты себя обетом послушания, Мартин?

– Да!

– Ты никогда не пойдешь против своих духовных наставников?

– Нет, я буду послушен perinde ac cadaver, точно труп!

– Не возмутишься против святой Церкви?

– Нет, никогда!

– Не восстанешь против наместника Петрова?

– Да сохранит меня Господь! Никогда! Нет!


Голос умолк. Мартин стоял, прислонившись к дереву, и, обессиленный, стал сползать по стволу. Уткнулся носом в кору и вдыхал её аромат как целебный бальзам.


– Что ж Мартин, – всколыхнулась тишина, – ты сказал своё слово. Мы встретимся с тобой… Лет через пятнадцать…

– Кто ты?

Молчание.

– Кто ты? – крикнул Мартин, но ответа не последовало.

71