Пепел Клааса - Страница 82

«Единство, – возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью —
‎А там увидим, что прочней…

– Так это ж как раз про немцев сказано. Про Бисмарка.

– Эх Эдуард, не про то Вы, не про то. Бисмарк сам – наипервейшая жертва рационализма. Не зря его лучшим другом был американец Мотли. Но Бисмарка оправдывает перед судом истории то, что в услужение рационализму он пошёл от великой страсти, от мечты. Нам рационализма не хватает. Не умеем мы к своей химере разумный путь найти. Но это поменяется. Найдём мы своё окно в Европу. Когда время это придёт, тогда и о Вас, Эдуард, вспомнят. А пока тут дурь беспросветная, отправляйтесь-ка в «фатерланд», Вам тут не место.

– Не всё так просто, Сергей Павлович, – Клаас еле скрывает изумление от речей отставного русского инженера. – Во-первых, нас там не особо любят. Русские немцы репутацию себе основательно подпортили…

– О, это не Ваша забота! О Вас и знать никто не будет, что Вы из России. Чувствуется, конечно, что немецкий для Вас не совсем родной. Но Вам простят как Буберу его иврит. Немцам сейчас не до чистоплюйства, им нужны рабочие головы. Так что соотечественники быстро позабудут, откуда Вы родом.

– А я этого скрывать-то не собираюсь. Я – русский немец. Мы совсем другой породы. В девяностые годы мечтали на Волгу вернуться, если б нам автономию дали. Мы бы там всё отстроили и зажили как люди. Сто лет бы нам эта Германия упала.

Эдик, не совсем по-европейски сплёвывает в голубую реку.

– Чем же не угодил господину Клаасу «фатерланд»? – спрашивает Сергей Павлович с деланным удивлением.

– Как Вы узнали мою фамилию?

– Ну, милостивый государь, Вами овладела блаженная рассеянность. Вы ж права мне свои отдали, когда в ларёк пошли.

Эдик хохочет довольно. В самом деле, после разговора с гаишниками он хотел положить права в карман брюк и пойти в магазин, но старик сказал:

– Нет, нет, друг мой. Давайте права мне. Документ в заднем кармане – это весьма опрометчиво. Я во время второй мировой на Ла-5 летал. Однажды ко мне подкрался сзади Мессершмидт и расстрелял в упор. С того времени у меня неприятное чувство, что сзади может пристроится какой-нибудь Мессер. Вон, смотрите, – Сергей Павлович кивнул в сторону уголовного вида парня.

– Так как же насчет «фатерланда»? – снова спрашивает старик, возвращая Эдика в настоящее. – Чем Вам не по душе тамошние немцы?

Клаас молчит, подыскивая выражения.

– Декоративные они какие-то, – ворчит он наконец.

– Декоративные? – смех отставного инженера оглашает горы гулким эхом. – Прекрасно сказано! Декоративные! То есть, не русские. Вам германские немцы тем неприятны, что они не русские немцы. Замечательно!

– Помню, ещё третьекурсником, когда ездил к родственникам, пришёл на площадь перед собором, а она вся уставлена дурацкими какими-то скульптурами, из чего бы Вы думали? Из мусора: жестяных банок, упаковок, бутылок.

– Возмутительно, – эпатирует Сергей Павлович, – просто возмутительно!

– И сами они такие же, как их скульптуры. Когда они вот так старинные площади отделывают, мне чудится, будто старуха впала в детство, схватила фломастеры внучка и давай разукрашивать чёрно-белые снимки своей юности.

– Браво, – аплодирует отставной инженер, – этот пассаж Вам удался на славу! Однако, вот, что я думаю. Чтобы Вы не говорили, Эдуард, немцы – это единственный народ в Европе, которому дано прочувствовать русскую душу.

Губы Клааса расползаются в скептической усмешке. Нет, прошли те времена, когда он верил в национальную душу и подобную чушь. Есть люди, только отдельные люди. Со своими повадками. Некоторые повадки, и впрямь, национальные, но на характер всё это никак не тянет.

«Везде заставляют любить родину, – досадует он на слова Сергея Павловича. – Какого чёрта! Не хочу я родину любить, никакую, ни эту, ни ту… Если без родины никак нельзя, тогда надо сначала нормальную родину создать, а потом уж её любить..»

Сергей Павлович замечает ухмылку Эдика, но толкует её по-своему.

– Вы напрасно улыбаетесь, – укоризненно качает он головой – Вот скажите, где кроме России были святые шуты?

– Кого Вы имеете в виду? В России все думающие люди – шуты, коль уж на то пошло. Хоть и не все святые.

– Я о юродивых. Где ещё церковь канонизировала безумцев? Нигде. Юродивые – исключительно русское явление!

– Допустим. Не уверен, но допустим. Но причём тут немцы?

– При том, милостивый государь, что первыми юродивыми на Руси были именно немцы!

Умные глаза Сергея Павловича ощупывают Эдика, как бы определяя степень произведенного впечатления. Убедившись, что степень удовлетворительна, он переходит к фактам.

– Юродивый Прокопий пришел в Новгород из Германии, потом перебрался в Устюг. То ли он действительно страдал душевным недугом, то ли прикидывался дурачком, теперь уже не разберёшь. Но обратил на себя внимание. За ним последовал Исидор. Тоже немец. Юродствовал в Ростове. И там же ещё был какой-то Иоанн Власатый, опять-таки немец. И пошло, поехало… Так что пушкинское «Отняли у Николки копеечку…» не состоялось бы без немцев. А я спрашиваю: почему немцы? Ну почему? Не поляки, не венгры, не французы, не итальянцы, а именно немцы?

Но на этом не закончилось. Вот скажите на милости, с какой стати Мюнхгаузену было плести все эти басни про то, как он на ядре летал, на половине лошади скакал, выстрелом из мушкета посадил вишнёвое дерево на голове у оленя? На кой ему это нужно было, скажите на милости? Боже мой, Иероним Карл Фридрих фон Мюнхгаузен, бравый барон, десять лет верой и правдой прослуживший России, брал Очаков. Человек чести! Знаете в чём его ошибка?