Пепел Клааса - Страница 42

«Как мы переживаем за сухость своих мозгов, – думает он, – хотя нам промывают их из брандспойтов. Они боятся тоталитарных сект. Идиоты. Мы уже давно ритуально принесены в жертву. Ладно если Макдоналдсу или Лукойлу, ещё куда ни шло… А если любимой отчизне, как Соловьёв? Впрочем, Макдоналдс – это тоже чья-то отчизна».

Пивная «Фрау Марта» – одно из немногих новшеств, к которому Клаас относится благожелательно. Он по обыкновению перечитал немецкие надписи, украшающие фасад. С нынешними его мыслями лучше всего согласуется цитата из Гейне на западной стене: «Im Himmel gibt’s kein Bier, drum trinken wir es hier» – «В раю пива нет, поэтому мы пьем его здесь». Высказывание перекликается с заголовком программного труда Свидетелей Иеговы – «Ты можешь жить в раю на земле», который Эдик пролистывал для ознакомления с «заблуждением» ещё в пору активной религиозности. В иеговистском раю пиво не предусмотрено. Эта разновидность рая напоминает знакомые по ранним советским книгам описания коммунизма. Та же коллективистская сплоченность спасённых, тот же подчеркнутый интернационализм, тот же хрестоматийный корчагинский взгляд, не допускающий сомнений и уклонений. Клааса всегда поражала закономерность: чем выше идеал, тем гнуснее его извращение. Торжествует же всегда оно. «Начали с „люби врага своего“, а кончили кострами инквизиции, – писал он в дневнике. – Начали со свободы, равенства и братства, а закончили ГУЛАГом, спецраспределителями и членовозами».

Эдик заказывает франкфуртскую колбаску с горчицей и 0,5 л. разливного «Шпатен». Кондиционер приятно охлаждает помещение, тирольский фальцет бодрит. Эдик кладёт перед собой «Сторожевую башню». «Замечаешь ли ты признак?» – вопрошает заголовок на обложке.

Уж кто-кто, а Клаас «признак» замечет. «Признак», «подсказки», «знаки», «позывные», «сигналы», «метки», «приметы», «знаменья» – как это только не называют. Тогда на пляже он просто дурачился, проверял, насколько далеко ему удастся завести боевого товарища в дебри философской спекуляции. Сам Клаас ни в какое многомерное существование не верит. Но «сигналы» – это не шутка, они действительно приходят. И вот опять, на́ тебе: вспоминал разговор и тут же вопрос по теме: «замечаешь ли?» Правда, журнал – сущая безделица в сравнении с книгой, что лежит у Эдика в сумке. Вот где признак! Судьбоносный. Выстраданный. Проживаемый им до сих пор, каждый день и каждую ночь.

Он достаёт книгу и открывает наобум. Перед ним слова, подчёркнутые рукой Клары, те самые, которые попались ему на глаза в её питерской квартирке, пока она ходила ставить чай. Да, да, в тот самый вечер их первой встречи после долгой разлуки.

Клара Янсен.

«Боже мой, – подумал тогда Клаас, – как же она похорошела! Неужели это та самая Клара в рубашке поверх купальника, сигающая с буны в море?»

Санкт-Петербург придал ей определённый лоск, но глаза по-прежнему разбрасывали синие искры. Он засматривался на девчонок, намного уступавших ей по красоте, но привычка долго мешала ему увидеть в ней, подружке детства, особу противоположного пола, к которой, к тому же, может возникнуть какое-нибудь ещё отношение помимо приятельского. Клара могла быть ему собеседницей, помощницей, даже поверенной в сердечных делах, кем угодно, только не возлюбленной. И это несмотря на золотые кудри, сочные губы, как у пути с картин голландцев, аккуратные грудь и бедра. Клара была прелестна, без малейшего преувеличения – первая красавица. Она обладала настолько совершенной красотой, что с ней боялись знакомиться. Жизнь Эдика сложилась бы иначе, если бы мать Клары, Мария Арнольдовна Янсен, не позвала в своё время Амалию Вольдемаровну с сыном в Сочи. И они бы никогда не сдружились. Клара Янсен. Молодая, цветущая, обольстительная госпожа.

«Как ей удалось вписаться в питерскую жизнь и остаться прежней?» – спрашивал себя в тот вечер Эдик и пугался собственной восторженности.

Клара много читала. В отличие от Эдика, она питала огромный интерес к русской литературе. В её библиотеке можно было найти практически всю классику, причём большинство томов содержали пометки. Но в тот вечер на тумбочке подле дивана лежала книга иностранного автора.

Подчёркнутая цитата гласила: «Нам бы хотелось, чтобы мы делали что угодно, а Он говорил: „Да ладно, пускай развлекаются“. Нам нужен, в сущности, не Отец, а небесный дедушка, добродушный старичок, который бы радовался, что „молодёжь веселится“, и создал мир лишь для того, чтобы нас побаловать. Конечно, многие не осмелятся воплотить это в богословские формулы, но чувствуют именно так. И я так чувствую, и я бы не прочь пожить в таком мире. Но совершенно ясно, что я в нём не живу, а Бог тем не менее – Любовь; значит, мое представление о любви не совсем верно».

Клара впорхнула в комнату с традиционной меннонитской скатертью в руках, на которой красовалось: «Unser täglich Brot gib uns heute» – «Хлеб наш насущный дай нам на сей день». Она не придерживалась меннонитского образа жизни, но помимо веры, бывшей корнем её существа, хранила некоторые меннонитские традиции. Клаас оторвался от книги и пристально посмотрел на Клару.

– О, ты, я смотрю, даром времени не теряешь, – сказала она, увидев Эдика с книгой.

– Да, старая привычка рыться в твоей библиотеке. Это ещё прощается?

– Как всегда. И даже приветствуется.

Она исчезла в коридоре, а Клаас прочёл несколькими строками ниже:

«Мы хотим счастья любой ценой тем, кто нам безразличен; другу, возлюбленной, детям мы пожелаем скорее страдания, чем недостойного счастья».

«Возлюбленной?» – в сердце кольнуло. Желая заглушить тревогу, он крикнул: