Пепел Клааса - Страница 87

– Странно всё же устроено сознание, – начинает Эдик. – Сколько марш-бросков, диверсий, рейдов, окружений, а вот снится глупость какая-то. Я сны стал запоминать уже дома, когда с войны пришёл. Одно время даже записывал. Сначала мне то и дело снилось, как я еду ночью в Шали, а по трассе навстречу бредут психи: без трусов в куртках на голое тело, одна тётка в ночной рубашке, все взъерошенные, орут что-то, улюлюкают, под колёса лезут.

– Сальвадору Дали пришлось бы по нраву.

– Да, только Дали подобные сюжеты выдумывал, а я запоминал с натуры.

Сергей Павлович вопросительно смотрит на Клааса.

– Потом узнал, что из психиатрической лечебницы выпустили пациентов. Всех. И буйных тоже.

– Боже, какой кошмар.

Фольксваген, словно блестящий жук, вразвалочку выползает на изумрудную поляну. Совсем рядом, но недосягаемые, о чём-то важном молчат окуренные туманами горы, загадочно переливаются снегами вершины. На опушке леса, прореженного в нескольких направлениях снежными лавинами, примостился изысканный особняк псевдоготического стиля.

– Нам туда, – командует Сергей Павлович, кивая в сторону особняка, и добавляет тоном заговорщика: – У Вас никогда не возникало желания написать книгу? Правдивую повесть о кавказской войне?

– В терапевтических целях использую дневник.

– А в исторических?

– За такую повесть можно оказаться на скамье подсудимых. Не здесь, так в Гааге. Мне сына растить надо, я не могу себе позволить сесть в тюрьму.

– Так ведь всегда можно за псевдонимом скрыться. Не надо писать документальный отчёт. Напишите художественную повесть, а ещё лучше, напишите цикл повестей. Или вот что, напишите роман. Я уверен, славный роман выйдет.

– Один мой знакомый попросил сгрузить в гараже вещи. Сказал, месяца через три заберёт, и исчез с концами. Мне нужно гараж в аренду было сдавать под склад. Я звонил, домой к нему ходил – как сквозь землю провалился. Потом узнаю: он на Дальнем Востоке, может вернётся, может нет. Стал я вещи его перебирать, чтобы самое ценное сохранить, и наткнулся на рукописи. Толстенные папки. Полистал, посмотрел: стихи, повести, афоризмы. Есть довольно интересные. Дома всё забито, класть некуда. Но выбросить рука не поднялась. Свалил в лоджии. Хотя ведь всё равно рано или поздно выброшу. Что-то оставлю, конечно. Представьте себе: человек столько дней, а может и ночей потратил, напрягался, писал, а потом всё это добро на свалку. Неблагодарное это дело – писать. Всё важное уже давным-давно написано. В наше время просто невозможно написать книгу, без которой в мире ощущался бы пробел, ну хоть какой-то.

– Допустим, но рассказать-то о войне можете? Для Джеймса Вы – бесценный источник. Он себя особо философскими размышлениями о смысле творчества не обременяет, пишет книгу о Кавказе. Я читал наброски, мне понравилось. Глубоко копает, от Ермолова.

– Расскажу. А вообще, пусть сделает копии страниц из дневника. Там прям по числам всё, день за днём. И размышления имеются. Только я по-немецки пишу. Разберётся?

– О, не переживайте, с немецким у Джеймса всё окэй. Впрочем, как и с русским. Он Фукуяму переводит, сегодня обещал порадовать новыми отрывками. Все это уже конечно по-английски читали, да и профессиональный перевод наверняка существует, но Джеймс хочет блеснуть познаниями русского. По правде сказать, перевод – это так, для затравки разговора.

– Я книгу не читал, и вообще английским не владею.

Эдик паркуется возле серого внедорожника, глушит мотор, прислушивается. Не позволяя забыть о себе, режиссёр-сюрреалист, написавший добрую половину сценария его жизни, позаботился и о музыкальном оформлении происходящего: из неоготического особняка льются холодные звуки вступления к вагнеровскому «Парсифалю».

Путники выходят из машины. Навстречу им направляется шарообразный великан с длинной курчавой шевелюрой и выбритым лицом о трех подбородках.

– Вы как всегда неожиданно, – обращается он Сергею Павловичу и крепко пожимает руку. Акцент безошибочно выдаёт американца.

– Знакомьтесь, – Сергей Павлович поворачивается к Эдику. – Эдуард Клаас. Между прочим, воевал в Чечне при майоре ФСК. Обещает дать свой военный дневник.

– Джеймс Суортон, – представляется американец, ни мало не конфузясь сообщёнными ему безо всяких предисловий биографическими подробностями. – В прошлом – бизнесмен, сейчас – военный репортёр. В душе – путешественник и искатель приключений.

– В таком случае, мы – коллеги, – фамильярничает Клаас, по-военному встряхивая руку американца, как если бы поздравлял его с присвоением звания или награды. – Мой начальник говорил, что война – это бизнес, и только на 35 процентов он делается средствами поражения.

– А на остальные 65 процентов?

– Средствами информации.

– У Вас был умный командир, – хохочет Суортон. – Прошу в дом.

– Мы ужасно голодны, Джеймс, – сообщает Сергей Павлович, поднимаясь на веранду, – так что не злоупотребляй вниманием Эдуарда.

– Доверьтесь искусству Эльзы.

– Эльза Байраева? Я не знал, что она здесь.

– Да, мне удалось её вывезти.

Клааса так и передёргивает от имени «Эльза», хотя сознание внятно говорит ему, что речь идёт о другой женщине. Он неприятно удивился собственной чувствительности.

Суортон провожает Клааса и Сергея Павловича в гостиную, от которой веет музеем – столь последовательно выдержан покой в манере позднего средневековья. Потолок и стены покрывает роспись: зеленые стебли, вьющиеся вензелями вокруг бело-синих цветков и алых бутонов. Похожий орнамент заполняет круглые стёкла витражей, преломляющих закат разноцветными бликами. Над буйством вечерних красок беззлобно посмеивается череп, зачем-то оставленный на монументальном подоконнике, а на длинной тянущейся под окнами полке лежат вперемешку подушки с кисточками и старинного вида книги. В углу висят большие песочные часы.